Прозаик со шпагой
В Екатеринбурге на 82-м году жизни умер Владислав Крапивин. Числясь «детским писателем», лауреат премии Ленинского комсомола (1974) воспринимался в 1970-х — когда, перефразируя советскую максиму, «в жизни не было места подвигу» — как безусловный знаменосец неказенной, актуальной, трагической романтики. С дистанции времени в его книгах проступают новые, странные, даже пугающие черты: Крапивин взбивал гремучую смесь утопизма и антиутопизма, милитаристской романтики и либеральной педагогики, Аркадия Гайдара и Стивена Кинга.
Крапивин, принятый в Союз писателей СССР в уникальном по тем временам 25-летнем возрасте, уверял, что давно сбился со счета, сколько романов и повестей — от 80 до 100 — он написал. Во всяком случае, в 2010-х вышли два его собрания сочинений: 30-томное и 50-томное. Прославила же его трилогия «Мальчик со шпагой» (1972–1974) — «Всадники со станции Роса», «Звездный час Сережи Каховского», «Флаг-капитаны»,— резюмирующая журналистско-организаторский опыт Крапивина 1960-х. Пророка и пропагандиста шестидесятнической, «коммунарской» педагогики, воскрешавшей новаторские опыты 1920-х и основанной на безоглядном энтузиазме в большей степени, чем на осторожной психологии. Для героев «Мальчика со шпагой» глотком свежего воздуха и школой бесстрашия был фехтовальный клуб «Эспада», напоминавший свердловский клуб «Каравелла», который курировал Крапивин.
Алкающие жизни не по лжи «крапивинские мальчики» — а это словосочетание стало устойчивым — жили в странном, жестоком СССР, где романтика а-ля Александр Грин и Павел Коган смешивалась с чернухой городского дна.
На улицах бесчинствовали банды хулиганов под водительством, к примеру, Кисы, Гусыни и Дыбы. В неназванном Городе, в котором угадывался Севастополь («Трое с площади Карронад», 1979), дети, по своей инициативе, обезвреживали боеприпасы Великой Отечественной. Третьеклассник Воробьев («Та, сторона, где ветер») тонул, спасая малышей со льдины. Взрослые были для подростков, за редчайшими исключениями, смертными врагами. А подлинной семьей — неформальные, ритуализованные до фетишизма, военизированные клубы типа «Эспады», в которых при желании можно разглядеть прообраз реконструкторского движения. Уже не комсомол, еще не гитлерюгенд, но что-то среднее. Нечто гротескно, провокационно фиксирующее и доводящее до абсурда межеумочную атмосферу 1970-х.
Финал «Всадников», где на выручку Сереже Каховскому, похищенному «адъютантами» подлого директора пионерлагеря, приходили загорелые всадники в буденовках, вообще казался посмертным бредом Аркадия Гайдара. Но был при том безусловно прекрасен дикой, горячечной красотой.
Фантастический, хотя и получающий бытовое объяснение эпизод — всадники-призраки оказывались студентами из стройотряда — связывал раннего и позднего Крапивина.
Ведь начинал он («Рейс «Ориона»», 1961) на страницах славного журнала «Уральский следопыт» как прозаик, работающий в русле оптимистической фантастики а-ля ранние братья Стругацкие. Окончательно же «рухнул» в фантастику Крапивин в трилогии «Голубятня на желтой поляне» (1983–1985), где мрачные фантазии в духе уже поздних Стругацких сочетались с амбициозным желанием выстроить собственное мироздание. Желание это Крапивин реализовал в 1990-х в пенталогии «Мир Великого Кристалла», повлиявшей на новое поколение отечественных фантастов во главе с Сергеем Лукьяненко.
Чего там только не было, в этих эпопеях.
И раздвоившаяся Земля, и невидимая, мистическая станция Мост, через которую осуществлялся транзит между мирами. И мальчики, превращавшиеся в «ветерки» — одушевленные вихри. И «те, кто велят» — «чужие», навязывающие свою волю людям. И прекрасный новый мир, где за любое преступление — пусть и по воле жребия — полагалось единственное наказание: смертная казнь. И изолированные от семей дети со сверхспособностями. И «биологические индексаторы» — пророчество о грядущем страхе перед всеобщим чипированием. И какие-то «бормотунчики» — мистические медиумы из палочек и праха, которым ни в коем случае нельзя было задавать вопросы, а только вслушиваться в их бормотание.
Но, при всей выморочности вселенной позднего Крапивина, в ней слышался гул столкновения миров, в которых изначально сосуществовал писатель,— повседневного «мрака» со «светом», неумолимо мутирующим в сторону мрака. Словно восхищавшая шестидесятников флибустьерская бригантина из стихотворения Когана налетела на айсберг — исчадие постпанковской фантазии.