2
Медведь имеет значение
В Тель-Авивском художественном музее открыта ретроспектива Джеффа Кунса «Абсолютная ценность», вещи для которой предоставили музею нью-йоркские коллекционеры Мария и Хосе Муграби. О том, как живет выставка гения поп-, масс- и китчевой культуры в месяцы пандемии, рассказывает Кира Долинина.
Если бы этой выставки весной—летом 2020 года в Израиле не было, ее надо было бы выдумать. Вернисаж ретроспективы Кунса в Тель-Авиве прошел 10 марта, а через несколько дней выставка вместе со всей страной закрылась. Остались лишь усыпавшие город рекламные тумбы с афишей, на которой имя крупными буквами и хрестоматийный кунсовский медведь в полтора человеческого роста, приобнимающий полицейского. Эта парочка, про американское и британское, про детское и взрослое, про сладкое и переслащенное, про большое и маленькое, наконец стала визуальным слоганом всех этих странных месяцев. Пустой город, безлюдные пляжи, опущенные ставни магазинов и веселый медведь-игрушка с игрушечным бобби, раздутые до того, что скорее пугают, а не смешат. То, что начиналось как обыденность, мелочь, превратилось в глобальный кошмар. Маленькое стало очень большим, и это пугает.
Когда карантин сошел на нет, музеи открылись, открылась и выставка Кунса. В трех залах нового крыла музея расположилось около 20 работ, отвечающих за 40 лет уже сейчас сильно мифологизированного творчества Джеффа Кунса. Огромный стальной заяц из «воздушных шаров», такая же «палеолитическая Венера», Халк в позе Элвиса, пара трехметровых «фарфоровых» (мраморных) танцовщиков, коллажи, тот же медведь — большинство вещей сделано в 2000-х, но время тут, скорее, искусственное, все как будто из 1980-х.
Джефф Кунс — весь из 1980-х. Аккуратно подстриженный, с челочкой-коком, с честным взглядом простого американского парня, в отглаженных рубашках, а часто даже в галстуке, красавчик, офисная модель с Уолл-стрит до падения башен-близнецов. Как такой вообще мог оказаться в грязном, вонючем, кипящем, наркотическом Сохо, более того, стать там заметным? Он, конечно, всеми силами следовал заветам Дюшана (использовал «готовые» объекты) и Уорхола (умножай то, что всем нравится, что модно, что узнаваемо), но тут важнее не что он делал, а как. Его главный прием — взять абсолютно и мгновенно узнаваемый предмет и увеличить его раз в сто, заменив по дороге материал. Так резина воздушного шарика становится сталью, плюш медвежонка Тедди — подстриженными кустами, фарфор — мрамором, пластилин — камнем, мягкое — твердым, хрупкое — крепким, смешное — страшным, красивенькое — отвратительным.
С одной стороны, это очень про Америку, где даже обычный стакан кока-колы в кафе в два раза больше европейского, а порцией ребрышек в придорожном дайнере можно накормить многодетную семью из Старого Света. Да и громадные «куклы» тоже оттуда — не они ли проходят инфернальным карнавалом на платформах во время всяких праздников? С другой стороны, Кунс играет на страстях общечеловеческих. Он бьет туда, где уже поселились сильные чувства. Большой мишка родом из детства, где большие мягкие игрушки казались самыми верными друзьями. Сложно закрученные воздушные шары — праздник, клоун, день рождения. Фарфоровые фигурки — из бабушкиной горки или с каминной полки. Но Кунс не был бы Кунсом, одним из трех самых дорогих ныне живущих художников мира, если бы не работал с куда более опасными чувствами. Многие его работы и показать сейчас нельзя. Керамический Майкл Джексон с обезьянкой, лицо которой точь-в-точь такое же, как у самого музыканта, только в 1980–1990-х был безобиден. Превратив личную жизнь (в 1991-м он женился на итальянской порнозвезде Чиччолине) в бесконечный праздник из фантазий всех мужчин мира, Кунс и сам стал райской птицей своего искусства.
Сегодняшняя ретроспектива обошлась без Майкла Джексона и Чиччолины. Так решили коллекционеры, в собрании которых звезды арт-рынка (Пикассо, Хёрст, Кунс, 800 работ Уорхола), и кураторы. Выставка не кажется резкой или крикливой, чисто музейное сочинение, уже и не понять, чего было так шуметь, когда Кунса показывали в Версале в 2008-м. Да и «дурной вкус», о котором так много говорили эстеты 1980–1990-х, давно пересмотрен, ругать его бессмысленно. Вот только нет-нет да мелькнет, как улыбка Чеширского кота, ухмылка вечно молодого Кунса — смеется он над нами и над собой: и глаз от его стальных шаров не оторвать, его медведи кинг-конгами возвышаются над зрителями, а розовые танцовщики спускаются в наш мир то ли со свадебного торта, то ли из сказок Андерсена. То ли китч, то ли сьюзен-зонтаговский кэмп, но, запрятав все смыслы в кавычки цитации, Кунс всех нас превращает в Алису, в мире которой, как мы помним, размер имел еще какое значение.