«Сесилия, или Записки наследницы», сочинение автора «Эвелины»
К тексту Екатерины Шульман о том, что современные читатели не понимают в романах Джейн Остен, Вера Мильчина по просьбе Weekend перевела рецензию Шодерло де Лакло на роман Фрэнсис Берни «Сесилия, или Записки наследницы», опубликованную в журнале Mercure de France 17 и 24 апреля 1784 года
Часть первая
Редкий род литературных сочинений вызывает так мало уважения, как роман, но ни одну книгу не спрашивают так повсеместно и ни одна не вызывает такого живого интереса. Противоречие это между мнениями и поступками было отмечено неоднократно, но нимало не смутило счастливой безмятежности читателей. Большинство людей отказались бы даже от удовольствий, когда бы те потребовали от них малейшего напряжения мысли.
Итак, принято смотреть на романы с пренебрежением. Кто-то признался в этом, потому что так думает; большинство так думает, потому что кто-то в этом признался; и вот приговор вынесен. Утверждают, что этот род литературы, с одной стороны, слишком легкий, а с другой — бесполезный. Признаемся, мы этого мнения не разделяем. В самом деле, как почитать легким такой род, в котором успехи столь редки? Как полагать бесполезными сочинения, которые сообщают нам вещи наиважнейшие? А ведь именно таковы романы.
За вычетом поэзии эпической, в которой были французы столь несчастливы, ни в какой другой отрасли литературы, включая даже театр, не найдется такое множество сочинений, канувших в Лету; причем заметим, что в них нередко встречаются отдельные фразы, а то и целые части, которые заслужили бы снисхождение, присутствуй они в сочинениях другого рода. Но мнимая свобода, данная романисту, обрекает его беспрестанно суровому суду читателей, которые, кажется, многое позволяют лишь ради того, чтобы многого требовать. В чем же заключается эта пресловутая независимость от любых правил, которую изображают столь великим преимуществом? Разве не должен роман, как и любое другое сочинение, быть забавным, поучительным, трогательным? И если не указано, какой дорогой можно прийти к этой обязательной цели, означает ли это, что сочинителю романа легче не сбиться с пути? Нам, напротив, кажется, что мало какие сочинения требуют от автора большего знания ума и сердца человеческого, а знание это, по нашему мнению, приобрести не так легко. Оно одно, без сомнения, может составить достоинство романа, когда же оно в нем обнаруживается, сочинение делается разом и приятным, и полезным. Последнее слово не преминет вызвать возражения, но скажите, откуда еще можно извлечь сведения о нравах, характерах, чувствах и страстях человеческих?
История повествует о нравах наций, но не граждан: она описывает нравы публичные, но умалчивает о частных, рисует человека таким, каким он себя показывает, но не таким, каков он есть на самом деле. Записки приватных лиц являют только отдельных особ, и притом лишь особ исключительных. Что же касается до чувств и страстей, история запечатлевает порой кое-какие их следствия, но о причинах не говорит ни слова. Прибавим, что свет ее лучей направлен всегда только на государей, а потому народы она изображает лишь в их отношениях с теми, кто ими правит.
Театр представляет, разумеется, картины более правдивые и более близкие к жизни общества, но в театре не все поддается показу. Не все характеры подходят для сцены, и даже те, которые для нее наиболее приспособлены, не могут быть обрисованы во всех подробностях. Точно так же обстоит дело с чувствами и страстями; мы, во всяком случае, полагаем, что талант драматического автора отличается от таланта романиста тем, что первый обязан считать излишним все, что не кажется необходимым, второй же обязан почитать полезным все, что не кажется излишним. Следует также заметить, что в романе можно и, пожалуй, даже нужно представлять картины жизни с полной правдивостью, тогда как на театре приходится почти всегда эту правдивость ограничивать. Надобность эта, о которой в наши дни задумываются слишком редко,— не что иное, как естественное следствие различия между действием изображаемым и действием описанным. Отсюда вывод, что характер, самым удачным образом обрисованный на театре, оставляет просторное поле деятельности романисту. Мольер изобразил Тартюфа, а Мариво — г-на де Клималя 1, и одна из этих картин не повредила другой. Если кто-то заподозрит нас в том, что мы желаем приравнять Мариво к Мольеру, мы ответим… Но нет, мы не ответим ровно ничего. Что можно ответить человеку, которому взбрела на ум идея столь странная?
Продолжим.
Коль скоро история и театр доставляют нам лишь несовершенное понятие о человеке, следует искать таковое в сочинениях моралистов; однако если романы вообще не могут быть отнесены к этому разряду, некоторые из них доказали, что виной тому исключительно их авторы, а не их дух; эти-то романы одни только и достойны нашего внимания. Рассмотренные под таким углом зрения, они имеют право на снисхождение, больше того, на уважение публики, и благодаря тому благу, какое могут принести, и благодаря тому таланту, какого требуют. Наблюдать, чувствовать и изображать — вот три качества, необходимые всякому сочинителю романов. Пусть же он обладает разом тонкостью и глубиной, тактом и деликатностью, изяществом и правдивостью; но главное, пусть ему сопутствует та драгоценная чувствительность, без которой талант невозможен и которая одна может заменить все достоинства вышесказанные.
Именно поэтому мы полагаем, что женщины имеют особенное призвание к сочинениям такого рода. Их воспитание, их существование в обществе, все их похвальные свойства и даже, не будем скрывать, иные из их недостатков сулят им на этом поприще успехи, которых, по нашему мнению, тщетно стали бы они добиваться в любой другой сфере. Здесь не время и не место развивать эту идею, но читатели наши могут сами подкрепить ее примерами.
Среди женщин, которых позволительно поставить рядом с лучшими нашими романистами, мало найдется столь изысканных и столь удивительных, каков автор сочинения, о котором нам предстоит дать отчет. Мисс Барни, чье имя по многим причинам пользуется заслуженной славой, исполнилось всего восемнадцать лет, когда добродетели вскормили ее гений и она выдала в свете «Эвелину», первое свое сочинение в романическом роде.
Доктор Барни, отец ее, был болен. Вынужденный прервать труды и занятия свои, он искал целительной забавы в чтении романов; вскоре, однако, исчерпал он запас сочинений хороших, другие же не способны были его развлечь и развеять его скуку. Он пожаловался на то дочери. Тотчас поняла она, что дочерний долг велит ей взрастить в себе талант, могущий скрасить досуг родителя ее.
Принялась она улучать тайком время для уединенных занятий. Подобная скрытность не могла остаться незамеченной. Сначала заметили перемену; после встревожились; начали следить и наблюдать, наконец, все открылось, но уже труд был окончен. Дочь бросается к отцу и столь же радостно, сколь и простосердечно вручает ему сочинение, написанное для него одного. Не испытывает она ни робости, ни гордости, мысль о славе авторской не посещает душу, изливающую природную свою нежность; девушка далека от мысли, что сочинила книгу, она стремилась лишь доставить развлечение родителю своему.
Нетрудно догадаться, что доктор Барни не мог оценить это сочинение. Все, что находил он в нем похвального, считал он плодом иллюзии, навеянной столь естественной отцовской нежностью. Однако интерес, который движим расчетом, а не нежностью, подсказал вскоре всю выгоду, какую можно извлечь из этого подвига добродетели. Рукопись предали тиснению, и роман имел немалый успех.
Именно этому успеху «Эвелины» обязаны мы «Сесилией», вторым романом той же сочинительницы, которой исполнилось к тому времени двадцать один год. Справедливая слава, какую снискал этот роман в Англии, подсказала некоему анониму мысль перевести его на французский. Не станем ничего говорить о переводе, изобилующем множеством изъянов, кои читатель и сам заметит без труда. Но считаем своим долгом объявить, поскольку мы в этом уверены, что если в самом деле, как гласит молва, анонимный переводчик — женщина, это вовсе не та женщина, которой его, кажется, приписывали и от которой, коль скоро она решится однажды поверить посторонним плоды своих трудов, вправе мы ожидать большего. По всему, что сказали мы о переводе «Сесилии», нетрудно понять, что не стоит приводить цитаты из него для знакомства публики с романом. Итак, не прибегая к этому средству, мы изложим интригу сочинения и обрисуем основные его характеры, а равно и главные сцены. Расскажем мы со всей откровенностью, что показалось нам достойным хвалы, а что — заслуживающим критики, и тем располагаем выразить уважение свое и к роману, и к его автору.
Часть вторая
Мисс Беверли, более известная под именем Сесилии, рожденная в семействе почтенном, но не знатном, в придачу ко всевозможным дарам природы располагает значительным состоянием; большей его частью она обязана декану***, своему недавно умершему дядюшке и опекуну, в чьем доме она жила последние четыре года, с тех пор как осиротела. Единственное условие, поставленное покойником наследнице, заключается в том, что муж, которого она выберет, должен будет взять имя Беверли. Трудно понять, отчего декан так дорожит своим именем, которое ничем не прославлено; тем не менее условие поставлено, а не будь его, мог бы ответить автор, не было бы и романа.
Особа и состояние Сесилии, еще не достигшей совершеннолетия, вверены почтенным деканом трем опекунам. Один из них, г-н Дельвиль, человек благородного происхождения, должен заботиться о самой девушке; другой, г-н Бриггс, богатый негоциант, будет охранять ее состояние; третий, г-н Харрел, женившийся на подруге Сесилии, судя по всему, прибавлен к первым двум лишь ради того, чтобы обеспечить юной сироте вплоть до ее совершеннолетия приятное существование подле ее подруги в одном из блистательнейших домов Лондона. В самом деле, через полторы недели после смерти декана, Сесилия покидает родной Бери и отправляется в Лондон; с этого и начинается роман.
Более всего огорчает Сесилию необходимость расстаться с госпожой Шартон, искренней и почтенной подругой, которую чувствительная мисс справедливо считает второй матерью. Сожалеет она и о некоем г-не Монктоне, в котором видит доброго друга и который, в самом деле, очень долго показывает себя с самой лучшей стороны. Положение нашей героини в эту пору предвещает ей самую счастливую будущность. Читатель тем более вправе на это рассчитывать, что он очень скоро убеждается в наличии у юной наследницы двух выдающихся достоинств — умеренного характера и здравого смысла. Возможно, именно этой мнимой безоблачностью начала романа следует объяснить некую холодность, в которой многие — по крайней мере во Франции — упрекали его первый том. Возможно и другое: причину или оправдание этой холодности следует искать в различии характеров двух наций.
Англичане, которые, как правило, интересуются лишь теми людьми, которых любят, а любят лишь тех, которых знают, позволяют и даже, пожалуй, требуют, чтобы автор романа с самого начала познакомил их с теми особами, с которыми он, можно сказать, обяжет их существовать бок о бок в течение какого-то времени. Во всяком случае, именно так обыкновенно поступают лучшие романисты этой нации. Во Франции же, где, напротив, чувство, как правило, опережает размышления; где пробуждают интерес к лицам с помощью событий, а не к событиям с помощью лиц; где люди ждут, чтобы их развлекали, если не могут взволновать; где от неумения проводить время с самим собой, они так легко вверяют себя другим,— во Франции требуют занимательности прежде всего остального, и даже читая Ричардсона, почти каждый французский читатель испытывает соблазн пренебречь персонажами ради их приключений.
Никто, вероятно, не вправе утверждать, что одна из этих столь разных манер, присущих двух нациям, лучше другой, но если автор «Сесилии», сочиняя в Англии роман для англичан, последовала методе английской, упрекать ее в этом невозможно. Впрочем, признаемся, что хотели бы видеть в этом романе только персонажей если не необходимых, то, по крайней мере, двигающих вперед действие. Хотели бы мы также, чтобы среди этого множества портретов не встречались такие, за которыми встают только лица, а не характеры. Однако портреты эти, пусть даже изображают персонажей эпизодических, выполнены почти все без исключения рукою мастера, и мы полагаем себя обязанными рассказать о них читателям.
Таковы две юные особы, девицы Лароль и Лизон, обе равно лишенные идей: одна, простодушная болтушка, столь же щедро, сколь и доверчиво, выкладывает каждому встречному сведения самые вздорные, а зачастую и самые смехотворные; другая, молчаливая не из скромности, а из высокомерия, докучает одним своим безмолвием, а другим своими разговорами. Такова миледи Пембертон, у которой ум, таланты и даже прелести — все испорчено легкомыслием, злословием, а главное, страстью всех поднимать на смех; таков капитан Эйрисби, образец ложной элегантности, щеголь, напрочь лишенный изящества; г-н Госпорт, злой наблюдатель и тонкий насмешник; некто Моррис, низкий угодник, несносный болтун, настоящий паразит, всегда готовый отпустить непристойную шутку, ибо уважение — добродетель ему неведомая, но готовый и отступить на свое место, потому что презрение — обида ему знакомая; наконец, г-н Мидоус, которого мы поначалу сочли преувеличенной карикатурой на тех, кого во Франции именуют пресыщенными, но который, как мы с удивлением узнали, представляет собой не более чем точное изображение смешных черт, присущих англичанам.
Второстепенные эти портреты хороши, по крайней мере, тем, что достоверны и остроумны; но мы полагаем, что автор мог бы исключить из своего сочинения некоторые другие, менее живые и, по нашему мнению, лишь отвлекающие внимание и замедляющие ход романа. В то же время справедливость требует заметить, что если мисс Барни задалась целью окружить свою героиню всей этой большой толпой, она не могла лучше выбрать место действия.
Милая Сесилия, о которой мы совсем забыли, поселилась в Лондоне у г-на Харрела, одного из своих опекунов. Этот г-н Харрел — один из людей, которые так часто встречаются в больших городах. Он печется лишь о собственном удовольствии, не считается ни с кем, кроме самого себя, не знает ни цены деньгам, о которой вспоминает, лишь когда ему их недостает, и ни цены обязательствам, о которой судит лишь по своему умению с легкостью обманывать доверчивых кредиторов. Жена его, не менее безрассудная, задумывается о завтрашнем дне, лишь когда выбирает так называемые забавы, способные заполнить его пустоту. Нетрудно догадаться, что подобная супружеская чета очень скоро промотала самое блестящее состояние; что люди разумные и почтенные удалились от дома, где царит беспорядок, и что встретить там можно лишь ту толпу оригиналов, которую мисс Барни живописала с такой охотой.
В этом-то доме Сесилии докучают каждый день новой забавой. Собрание гостей, бал, Опера идут чередой и доставляют автору почву для картин, которые, как и портреты вышеописанные, хороши тем, что написаны мастерски, и плохи тем, что бесполезны, если, конечно, можно, не впадая в излишнюю суровость, счесть бесполезными описания весьма занимательные, помещенные в сочинение, от которого ждут занимательности.
Между тем юная наша наследница очень скоро привлекает внимание мужчин, ее окружающих. Они знают, что она может и должна распорядиться своей особой и своим состоянием, и надеются заслужить предпочтение, которого в большинстве своем совсем не достойны. Среди них лишь один, г-н Арно, брат г-жи Харрел, чувствует, кажется, что только совершенная порядочность и любовь более искренняя, нежели соблазнительная, могли бы не столько подкрепить, сколько извинить его притязания на чувства любезной Сесилии, и потому он всегда держится от нее на почтительном расстоянии, за что, как нам кажется, благодарны ему даже читатели. Другие, впрочем, менее деликатны и менее скромны. Таков, например, некий шевалье Флоер, рассчитавший, что самое верное средство завладеть особой и богатством Сесилии — купить девушку у ее опекуна. Мы уже довольно знакомы с г-ном Харрелом, чтобы не сомневаться, что он с великой охотой соглашается на сделку, которая приносит ему деньги, а от него не требует ничего, кроме обещаний. Поэтому, хотя Сесилия отвергает предложение Флоера, Харрел скрывает этот отказ, уверяет шевалье в успехе предприятия, и оба распускают в публике слух, что свадьба уже слажена. Опекун надеется тем самым принудить воспитанницу к согласию, рассчитывая, что она из скромности побоится объявлять о разрыве помолвки, а шевалье действует по велению тщеславия, весьма обыкновенного для тех, кто, как он, ни ума, ни чувства не имеет.
Происшествие в Опере способствует этому плану. Шевалье Флоер повздорил с неким г-ном Белфидом, с которым мы короче познакомимся позже и который в ту минуту как раз сопровождал Сесилию. Чувствительная юная особа смутилась, вскрикнула, назвала шевалье по имени и умоляла разнять двух противников; ехидная публика увидела или захотела увидеть в этом волнении, впрочем столь естественном, следствие интереса куда более нежного. Мисс Беверли порой позволяет увлечь себя в водоворот шумных удовольствий, но неизменно жалеет о потерянном времени; время, каким может она располагать по своему усмотрению, тратит она на чтение полезных книг или на занятия благотворительностью, столь ею любимые. На этом поприще наставником ей служит г-н Олбани, персонаж необыкновенный, но не слишком натуральный. В молодости он много распутничал, затем впал в умопомешательство от угрызений совести и остался если не маньяком, то во всяком случае человеком весьма странным, так что зачастую трудно понять, что движет его поступками — добродетель или повреждение ума? Так же обстоит дело и с его речами: порой он несносный фразер, но порой говорит красноречиво, а иногда и возвышенно.
Именно творя добрые дела под водительством этого странного человека, Сесилия попадает в дом Генриетты Белфид. Наша героиня и не подозревает, что несчастная, которая нуждается в помощи, приходится сестрой тому самому г-ну Белфиду, который несколькими днями раньше сопровождал ее в Опере, а затем дрался за нее на дуэли и был тяжело ранен. Впрочем, Генриетта не нуждается в рекомендациях. Ее молодость, ее простодушие, ее гордая скромность, очарование порядочности, которое не может не оказать действия на души, достойные его ощутить,— все вызывает сочувствие у Сесилии; она не упорствует в намерении оказать помощь, которую отклоняют; она угадывает, что порой право благодетельствовать надо заслужить, и так завязывается между двумя юными особами живая и нежная дружба, которая устоит впоследствии даже перед соперничеством в любви.
Когда бы Сесилия стремилась помогать страждущим лишь под влиянием пламенных речей Олбани, ее можно было бы счесть скорее послушной, нежели благодетельной; но она сама умеет находить несчастных, нуждающихся в помощи. Среди них мать пятерых детей, которая дала деньги взаймы г-ну Харрелу и впала в нищету оттого, что не смогла добиться от него уплаты законного долга. Именно выслушав ее историю, Сесилия впервые узнает о том, как сильно расстроены дела ее опекуна и как мало усилий он предпринимает, чтобы привести их в порядок. Вскоре она замечает, что нередко вынужден он прибегать к самым отвратительным ухищрениям и не гнушается ни одним из них. Порой становится она их свидетелем, а порой и жертвой. Но если природная доброта Сесилии не всегда позволяет ей ответить отказом на просьбы г-на Харрела, она хорошо понимает, что, помогая ему, выказывает не великодушие, а слабость; чтобы набраться недостающей твердости, она решает обратиться за советом к своему другу г-ну Монктону.
Сей Монктон — ловкий мошенник, которого можно, пожалуй, счесть злым гением Сесилии. Молодой муж старой женщины, на которой он женился только из корысти, он не может без острого сожаления думать о том, что, останься он свободным, он бы мог, причем, пожалуй, без особого труда, завладеть Сесилией и ее богатством. Он тешит себя мыслью, что смерть жены возвратит ему свободу; весь во власти своих планов, он только и думает о том, как бы помешать юной наследнице распоряжаться и своим сердцем, и своим состоянием. Поэтому когда Сесилия рассказывает ему о том, что она уже сделала и что, как она опасается, ей еще придется сделать для г-на и г-жи Харрел, г-н Монктон, притворяясь другом самым предусмотрительным и самым деятельным, пускает в ход весь свой пыл и всю свою хитрость. Вместе с Сесилией они приходят к выводу, что самый надежный способ спастись от нескромных просьб — лишить расточительную чету возможности постоянно их возобновлять, а для этого надобно переселиться в другое место.
Но прежде нужно выбрать одного из двух других опекунов — г-на Бриггса или г-на Дельвиля. Г-н Монктон, не колеблясь, берет сторону г-на Бриггса. Не важно, что этот Бриггс — низкий и бездушный скупец, с которым не захотела бы жить под одной крышей самая последняя служанка; не важно, что г-ну Монктону это прекрасно известно; какое ему до того дело? Сесилия не выйдет за г-на Бриггса, г-н Бриггс не разорит Сесилию, а ведь г-н Монктон ни на минуту не забывает, что он может овдоветь.
У г-на Дельвиля также есть свои отрицательные стороны. Его безграничное высокомерие поистине смехотворно; это больше, чем недостаток, ибо оно вытеснило из его души все чувства, кроме чувства собственного величия. По правде говоря, г-жа Дельвиль тоже не вовсе лишена надменности, но она искупает это легкое несовершенство столькими любезными свойствами, что Сесилия была бы счастлива жить в ее доме, но главное, истинное препятствие представляет собой Мортимер, сын четы Дельвиль. Г-н Монктон без труда заметил, что этот юноша обладает всеми достоинствами, всеми добродетелями, какие способны понравиться Сесилии; да и Сесилия заметила ровно то же самое.
Юная особа умалчивает об этом из похвальной застенчивости; г-н де Монктон, красноречивый из корысти, доводов не жалеет. Девушка уже была готова уступить, но вид покоев, которые отвел ей г-н Бригсс, и род жизни, который он ей посулил, заставили ее отказаться от этого плана. Было решено, что она переедет в дом г-на Дельвиля.
Мисс Беверли сообщила о своем намерении г-ну Харрелу, которого это известие привело в ужас. Он еще не получил от своей воспитанницы всех чаемых выгод, а неожиданный этот отъезд лишил его трех источников дохода, которые он с трудом мог бы восполнить. Мы помним, что он, можно сказать, продал Сесилию в жены шевалье Флоеру. Позже он заключил такой же договор с г-ном Мерриотом и от того тоже получил обещанную сумму; наконец, он неоднократно уверял толпу кредиторов, что воспитанница его обещала всем им заплатить после своего совершеннолетия. Он понимает, что отъезд Сесилии разрушит все эти планы; но и ее присутствие уже ничего не может изменить; сроки вышли.
Мы советуем всем блестящим мотам, которые разоряются и входят в долги так весело, прочесть в романе, о котором мы ведем речь, великолепную сцену, изображающую трагический конец Харрела. Мы не станем говорить о ней подробно из боязни испортить нашим пересказом эту картину, достойную самого выдающегося таланта. Мы лишь осмелимся упрекнуть автора в том, что в картину эту вдруг вторгается описание ужина, многие детали которого, на наш взгляд, лишены занимательности и грешат против хорошего вкуса. Те, кто читал роман, помнят, что события эти происходят в Воксхолле; они наверняка заметили, как умело мисс Барни привлекает внимание читателей к своей героине и как готовит рождение чувств, которые захватят ее всю без остатка.
Именно охваченная ужасом после смерти Харрела, именно предпринимая тягостные усилия, чтобы скрыть от г-жи Харрел это страшное и горестное зрелище, именно опасаясь близкой ссоры между двумя соперниками, претендующими на ее руку,— именно пребывая во власти этого смятения и этих тревог, чувствительная юная особа замечает молодого Дельвиля и вскрикивает: «Мы спасены». Мы полагаем возможным утверждать, что тот, кого не поразит это восклицание, по видимости такое простое, никогда не знал любви.
В самом деле, Дельвиль увозит Сесилию и ее неосторожную, но несчастную подругу. Все трое приезжают в особняк Дельвилей, где милой наследнице предстоит поселиться. Там все первым делом спешат позаботиться о г-же Харрел. Между тем предусмотрительный г-н Монктон, который не перестает печься об интересах своей юной приятельницы, поскольку по-прежнему надеется, что ее интересы сделаются однажды его собственными, спешит исправить оплошность, которую она допустила, подписав по просьбе Харрела долговое обязательство, выданное им еврею-ростовщику, и освобождает ее от этого опасного кредитора. Между тем события принимают новый оборот, более занимательный для читателя и влияющий самым решительным образом на судьбу нашей героини.
Размышляя о положении Сесилии в доме г-на Харрела, мы с досадой видим ее в окружении столь неподходящем. Самое плохое, на наш взгляд, состоит в том, что она при этом теряет достоинство, которое выказала бы, если бы сразу отличила и предпочла молодого Дельвиля, все соперники которого более или менее скучны и смешны. Нам бы хотелось, например, видеть среди характерных черт шевалье Флоера не только недостаток ума и тонкости, но и привычку и умение соблазнять; свойства эти вовсе не кажутся нам несовместимыми. Не то чтобы мы желали увидеть в подробностях все коварные ухищрения, которые нынче сделались весьма обыкновенны и которым один лишь творец Ловласа сумел сообщить благородство; но мы полагаем, что было бы нетрудно и полезно показать, как легко дать отпор всем этим соблазнителям, почитаемым столь грозными, выставив против них только порядочность и толику здравого смысла. Наконец, мы желали бы, чтобы в борьбе с ними употреблялось не только негодование, которым привыкли они пренебрегать, но и смех, приводящий их в куда большее смущение. Главное же, мы желали бы, чтобы победу эту одержала женщина, и мисс Барни кажется нам этого достойной. Мы не знаем, оценят ли сей труд, если она его однажды предпримет, в Англии, но, думаю, мы вправе ее уверить, что во Франции будет он небесполезным.