8
Человек и железо
В Третьяковской галерее началась ретроспектива Иржи Менцеля, классика чешской «новой волны», умершего в начале сентября в возрасте 82 лет. Программа состоит из пяти фильмов, в числе которых «Жаворонки на нити» — комедия о классовом перевоспитании, снятая в 1969 году и положенная на полку чехословацкими цензорами
«Мама, я женился!»
«Это хорошо. А где твоя жена?»
«В тюрьме».
«Это хорошо».
«Жаворонки на нити» (1969) Иржи Менцеля — несмотря на то что все его герои репрессированы режимом Антонина Запотоцкого в начале 1950-х — сплошное «бывает все на свете хорошо». Остается только подивиться чехословацким цензорам, засунувшим «Жаворонков» вместе с другими фильмами разгромленной Пражской весны на «полку»: фильм реабилитируют и наградят «Золотым медведем» Берлинского МКФ только в 1990-м.
Запрет, впрочем, отнюдь не синонимичен тотальному отсутствию фильма в мировом кинокосмосе. В мемуарах журналиста Аркадия Ваксберга описан сюрреалистический эпизод. В 1970 году советскую делегацию, прибывшую в Прагу для участия в кинофестивале в Карловых Варах, пригласили в посольство СССР, где чуть ли не двенадцать часов подряд — даже пиво и бутерброды им приносили в кинозал — показывали фильмы, запрещенные чешскими товарищами, и «Жаворонков» показывали тоже. С одной стороны, это было, очевидно, обставлено в жанре «надо знать врага в лицо», чтобы Сергей Герасимов, Станислав Ростоцкий и Иннокентий Смоктуновский могли в будущем достойно ответить на гипотетически провокационные вопросы каких-нибудь западных корреспондентов. Но, с другой стороны, кажется, что советским идеологам, санкционировавшим военную интервенцию в ЧССР из-за страха перед повторением венгерской резни 1956-го, было самим немного досадливо-стыдно за коллег-перестраховщиков.
В самом деле, в то время в Польше и Венгрии, переживших, в отличие от Чехословакии, кровавое братоубийство, снималось — и выходило в советский прокат — неизмеримо более радикальное кино, замешанное на страсти и ярости. Достаточно вспомнить «Пепел и алмаз» (1958) Анджея Вайды, романтическую балладу о юном террористе-антикоммунисте, или «20 часов» (1965) Золтана Фабри о безумии 1956 года в венгерской глубинке.
Но, возможно, именно эти страсть, ярость и безумие в какой-то мере санкционировали создание шедевров Вайды и Фабри. «Дело прочно, когда под ним струится кровь». Чехословакия во всех своих исторических воплощениях из кровавых рек ХХ века как-то ухитрялась выныривать. Массовое дезертирство из австро-венгерской армии на Первой мировой; прибыльная авантюра чехословацкого легиона в пламени русской гражданской войны; капитуляция в 1938-м. При этом один из немногих чешских пассионариев Ярослав Гашек, сражавшийся на стороне большевиков, поэтизировал чешского непротивленца-капитулянта в образе бравого солдата Швейка, одного из самых обаятельных и бессмертных героев мировой литературы. То есть внутри каждого Гашека живет свой уютный Швейк.
Менцель декларировал нелюбовь к Гашеку, по его мнению, не любившему людей, предпочитая Богумира Грабала, по чьим книгам и сценариям поставил шесть фильмов, включая «Жаворонков». Но герои фильма — своего рода коллективный Швейк: философ, прокурор, производитель патентованных корыт, парикмахер, саксофонист, молочник и повар. За идеологические прегрешения или просто за принадлежность к относительно эксплуататорскому сословию их отправили разгребать — для последующей переплавки — груды металлолома (в СССР сказали бы «отправили на химию»). Подобно Швейку, щеголявшему патриотически-истерическими лозунгами, они глушат надсмотрщиков ссылками на мудрые указания товарища Запотоцкого. Подобно любому служилому, знают: солдат спит — служба идет.
Впрочем, к семи главным героям надо добавить восьмого — собственно, свалку, которую они разгребают. Упоение Менцеля красотой лома достигает абсурдистского градуса кинематографа последнего великого чешского сюрреалиста Яна Шванкмайера: какие-то чугунные чушки, кажется, живущие собственной жизнью, водопады кастрюль, залежи пишущих машинок, заросли распятий.
По соседству с «химиками» разгружают вагоны кокетливые девушки, осужденные за попытку сбежать из ЧССР на Запад. Охраняет девушек нелепый милиционер Ангел, чьи игры в кошки-мышки с никак не дающейся мужу новобрачной достойны войти в антологию самых очаровательных эпизодов мирового кино.
Те, кто надеется увидеть на экране ужасы «чешского ГУЛАГа», будут жестоко разочарованы. Срока тут детские, этапы недалекие: с одной стороны дырявого забора по другую. Столуется мент вместе с поднадзорными. Пивная для «химиков» в шаговой доступности. Они еще и в профсоюзе состоят, еще и забастовки объявляют. Кино поблизости нет, зато есть «кино»: можно подсматривать в окна тюремной женской бани.
Меланхолично-жизнерадостный, в общем, «ГУЛАГ» у Менцеля получился. То ли дело российское кино. Там тоже были бы сплошные хиханьки-хаханьки, а потом, р-р-раз — как у Ивана Дыховичного («Прорва») или Петра Тодоровского («Какая чудная игра») — приехала бы расстрельная команда и всем смехачам лоб зеленкой намазала. Заодно бы и весь фильм насмарку пустила. А тут — нет, не дождетесь, никто вас не расстреляет, кому вы, «химики», нужны.
Может быть, потому-то и грустно, что никому эти менцелевские герои не нужны, даже палачам.
Государственная Третьяковская галерея, Инженерный корпус, 26 сентября, 14.45